Видео-рассказы

Духовные истории и свидетельства, которые вдохновляют и поучают

Старик Ираклий.

Старик Ираклий.

Старик Ираклий сидел на плетеном стуле у порога своего дома. Эта привычка сидеть по вечерам во дворе дома и созерцать окружающий мир, вспоминать прошлое появилась у него в последние годы. Слабые порывы теплого ветра доносили запахи осенних трав и последних цветов, ласково касались лица, шевелили седые волосы. На еще светлом небе появились первые звезды. Да, жизнь прошла! Много в ней было всего, очень много. Старик Ираклий перебирал дни своей жизни, как четки. Он старался дать оценку уже отшумевшим делам, раскаивался в дурном, горевал о том, что можно было сделать хорошего. И благодарил, благодарил Бога за все. Да, скоро, очень скоро он будет больше давать Ему отчет. Последнее время старика стала преследовать мысль, что, возможно, не все было сделано им в этой жизни, что, может быть, можно еще успеть сделать то, что он упустил. Вот и сейчас, сидя у порога своего дома и глядя на темнеющее небо, он мысленно обращался к Нему: «У меня была прекрасная жизнь. Были силы, здоровье, удаль и красота. Я имел разум стараться не делать зла, старался жить по Твоим законам. Меня окружали верные друзья. Я вырастил красавца сына. Это был Твой подарок мне под конец моих дней. Ты дал мне наследника тогда, когда я уже думал, что покину этот мир, оставив свой дом пустым. Скоро я увижу Тебя. Но мне кажется, что что-то очень важное мною не сделано. Что? Подскажи мне. Я хочу уйти, сделав все, что мне по силам». Размышления старика были прерваны цокотом копыт по дороге. Кто-то летел во весь опор. И вот перед изгородью на взмыленном коне появился всадник. «Отец, спрячь меня. За мной гонятся. Я погибну», — задыхаясь, произнес незнакомец. Старик спрятал гостя и его коня в сарае за домом. И не успел он прикрыть двери сарая, как его вновь окликнули. За изгородью было несколько всадников, они взволнованно переговаривались. Один из них обратился к старику: «Отец, ты никого не видел? Мы преследуем одного человека. Он негодяй». «Нет», — ответил старик. Всадники умчались, и опять мир окутала тишина. Уже совсем стемнело. Ираклий не спешил уходить, хотя вместе с наступающей ночью пришла прохлада. Он очень любил эти часы, когда мир затихал и становилось слышно дыхание Бога. Но в этот вечер насладиться тишиной ему не пришлось. На дороге послышался скрип колес, шаги многих людей и тревожные голоса. «Что-то случилось!» — подумал старик, и тревога охватила его. Он поднялся и подошел к изгороди: изо всех сил он пытался вглядеться в ночь. Тревога усиливалась, и старик вышел на дорогу. «Почему мне так тревожно? — подумалось ему. — Это, наверное, наши возвращаются с праздника». В кромешной тьме южной ночи он ничего не мог разглядеть, да и люди были еще далеко. Просто в тишине звуки далеко слышны. Но старику казалось, что это многими голосами говорит беда и что ног у нее тоже много. Шествие остановилось прямо перед ним. Впереди шел Нугзар. Когда-то в детстве они вместе бегали купаться на реку, были заводилами всех ребят села. Теперь Нугзар был такой же седой, как Ираклий. И теперь он был вестник беды для своего друга детства. Когда-то они вместе ушли на фронт, воевали в одном полку и вместе вернулись в село. Много они видели страшного в ту войну. Но сейчас было страшнее. И сжав руки друга, Нугзар, задыхаясь, произнес: «Ираклий, Томаз убит». Нет, не заплакал старик Ираклий. Не закричал, не застонал. Он медленно подошел к телеге и долго вглядывался в спокойное лицо сына. Он вырастил его один. Жена умерла, когда ребенку было два года. Сам Ираклий был уже далеко не молод. Родных у него не было. Они были два самых близких друг другу человека. И вот теперь…. «Господи! Господи!» — прошептал старик и упал, обняв тело сына. Три дня прошли как во сне. Похороны, поминки. Односельчане говорили, что на празднике в соседнем селе Томаз посмеялся над конем юноши из дальнего села. Юноша тот остался сиротой несколько лет назад, а конь этот был памятью об отце. Парень ушел, а потом вернулся с оружием и застрелил Томаза. Убийцу искали и не нашли. Все закончилось. И старик остался один в своем доме. И опять вечером он сидел у крыльца и смотрел на окружающий его мир, но теперь из глаз его текли слезы. И вдруг он вспомнил о том человеке в сарае. Вспомнил и понял, кто это. Медленно вошел Ираклий в дом и долго смотрел на старинное оружие, развешанное на стене. Это была память об отце и деде. А потом также медленно он вышел из дома и пошел к сараю. Когда Ираклий открыл сарай, то увидел огромные испуганные глаза ребенка. Худенькая фигурка скорчилась в углу. С ужасом и тоской мальчик смотрел на старика. За три дня он, сидя в сарае, слышал и похоронную музыку, и плач, и разговоры. Он понял, в чьем доме находится и ждал расплаты. Старик Ираклий помолчал, а потом тихо сказал: «Выходи». И ушел. Мальчик выбрался из сарая и подошел к старику. «Прости, отец. Я виноват. Я сам пойду в милицию и все расскажу», — обратился он к Ираклию. Не глядя на мальчика, старик провел его в дом и велел поесть и выпить вино, помянув Томаза. А потом, все также не глядя, спросил, кто он, сколько ему лет, с кем живет. Оказалось, что парнишке 16 лет. Несколько лет назад погиб в горах отец, мать умерла раньше. Он — один как перст. Ни родных, никого. Только пятилетняя сестренка, которую он растит. Работает в совхозе. Конь был памятью об отце, которого он обожал, а Томаз грубо посмеялся, назвав коня клячей. Он, конечно, не прав и пойдет сейчас же в милицию. Старик молчал, долго молчал. Наконец, медленно, ворочая слова как камни, сказал: «Сейчас стемнеет и ты поедешь домой. Постарайся, чтобы тебя никто не видел. Привезешь девочку ко мне. А сам спрячешься на время, пока люди все забудут». Старик помолчал и продолжал: «Я покажу тебе, где спрятаться». Старик замолчал, а мальчик, боясь пошевелиться, стоял рядом и смотрел на него. «Господи, помоги мне», — прошептал Ираклий, подняв глаза к звездному небу и наконец посмотрел на худенького, дрожащего паренька. «А когда все успокоится, ты придешь к нам, сынок…» — Так это был старик Ираклий? А девочка — сестра того паренька? — наперебой спрашивали мы проводника. — А почему ты не предупредил, что заедем к нему? — Он не любит, когда его рассматривают, хвалят, начинают расспрашивать, — отвечал проводник. — А где тот паренек? — Он учится в техникуме, в городе. Постоянно навещает Ираклия и сестру. Спутники мои обсуждали, ахали, восхищались. А я вспоминала голубые ласковые глаза старика, улыбку и маленькую девчушку, не отходившую от него ни на шаг. Я еще тогда подумала: какой мир и покой, какая любовь в этой семье. Теперь же я думала о другом. Как часто под конец жизни нас мучает то, что мы не все сделали. Как будто в картине нашей жизни не хватает некоего штриха, мазка. И как мучительно ищем мы краски, чтобы положить последний штрих. И часто не найдя, так и уходим с сознанием незавершенности. Старик Ираклий оказался мудр. Он спросил совета у Главного Критика наших полотен. Летний ветер, наполненный ароматами трав и цветов, солнечным теплом и отблесками небесной синевы, пением птиц, шорохами и вздохами мира, обнимал нас за плечи, трепал волосы, ласкал лица. Главный Художник продолжал писать Свое великое полотно.

Любовь и настоящая вера.

Любовь и настоящая вера.

Священномученик Василий Надеждин (1895-1930) был очень счастливым человеком: у него было любимое дело и любимая жена. После девяти лет служения батюшка был арестован. В заключении он заболел тифом, гангреной, но перед смертью успел оставить своей жене удивительное письмо-завещание. Со своей будущей женой Еленой Борисоглебской Василий Надеждин познакомился во время Первой Мировой войны на благотворительном концерте в Москве. Юноша-семинарист, восхищенный игрой молодой пианистки, передал ей письмо и розу. Потом были еще письма, встречи. Она писала в своем дневнике: «Вчера получила от него милые стихи. Так нежно, радостно на душе!..» Избранница Василия Федоровича закончила Московскую государственную филармонию. Говорили, что такую талантливую пианистку ждет большое будущее, но, став невестой человека, стремящегося к священству, она понимала, что ее жизнь будет иной. Елена Сергеевна писала возлюбленному после обручения: «Сегодня ночью не спалось, и вдруг особенно ярко почувствовала нашу связь как Таинство. Символ его – кольца на наших руках. Мы связаны, обручены… Как твоя душа? Твое сердце? Жива ли душа, окрылилась ли опять? А сердце? Готово ли оно для Таинства?» Василий Надеждин признавался: «Да, моя радость, моя Ленуся, теперь ты моя невеста, и я живо это чувствую. С другой стороны, я вполне сознаю, что недостоин тебя, не стою тебя и не знаю, когда установится между нами равновесие. Кажется мне, что ты больше обогатила меня своим ,,невестием”, чем я тебя – своим ,,жениховством”» В марте 1919 года, спасая от голода и тифа старшую сестру и трех ее сыновей Василий Федорович, переехал с ними жить в Пензенскую губернию, где служил его знакомый священник. Там он работал учителем математики. В апреле того же года Василий Надеждин ненадолго возвратился в Москву, чтобы обвенчаться с Еленой Сергеевной и увезти ее с собой. Через год у молодых супругов родится первый сын Даниил, а еще через год Василий Федорович стал священником. «Когда я в первый раз пришел к нему на исповедь, начинать было очень трудно, — вспоминал прихожанин отца Василия. – Батюшка такой необычайный, с серьезным взглядом, вдумчивый, глубокий. В его глазах хотелось выглядеть как можно лучше, приобрести уважение, а тут исповедь, и я должен сказать все… Первые вопросы стали поворотными, и не более чем через два месяца между нами установились близкие отношения, взаимное понимание. В своем руководстве отец Василий не допускал ни малейшего принуждения, а лишь советовал делать то или иное, и всегда столь серьезно и содержательно, что совесть не допускала ослушания». В начале 1929 года всем представителям власти в России был разослан указ ЦК ВКПБ о мерах усиления антирелигиозной работы: в нем сообщалось, что религиозные организации являются единственной легально-действующей контрреволюционной силой, оказывающей большое влияние на массы. В октябре 1929 года отца Василия арестовали. Батюшка говорил: «Когда у нас затрагивался вопрос об исповедничестве, то здесь я проводил такую точку зрения. Есть пределы для каждого различные, в которых каждый христианин может примиряться с окружающей его нехристианской действительностью. При нарушении этих пределов он должен уже примириться с возможностью и неприятных для него лично изменений условий его жизни. Иначе он не есть христианин». О. Василия отправили на Соловки. Еще на пути, в Кеми, определили жить до открытия навигации в бараке, где раньше находились тифозные больные. О. Василий заразился, в санчасти ему сделали инъекцию, после которой началась гангрена. Охваченный смертельным предчувствием, как только его поместили на место больного тифом, отец Василий оставил свое письмо-завещание, написанное 24 декабря 1929 года. Родные получили письмо 19 февраля 1930 года в день кончины священномученика, который совпал с днем рождения его жены Елены Сергеевны. «Господи, помоги мне сделать это дело хорошо… Сегодня, в День Ангела моего старшего сынка, моего Додика, мне пришла мысль грустная, но, кажется мне, правильная, что я должен написать прощальное письмо на случай моей смерти… Ибо, если я заболею тифом, то писать уже не смогу, никого из близких не увижу и не услышу, не смогу ничего передать им, кроме этого письма, если оно будет написано заранее и… если Господь устроит так, что оно дойдет до моих близких… Это письмо должно заменить меня, прощание со мною, участие в моих похоронах, которые произойдут здесь без участия моих близких, без их молитвы и слез… Пишу все это спокойно и благодушно, ибо в душе живет неистребимая “надеждинская” надежда, что я вовсе не умру здесь, что я уеду из этого проклятого места и увижу еще всех моих дорогих… Но это будет дело особой милости Божией, которой я, может быть, и не заслужил, — а потому пишу это письмо. Первое слово к тебе, моя дорогая, любимая, единственная Элинька, моя Ленуся! Прежде всего, благословляю тебя за твою верную любовь, за твою дружбу, за твою преданность мне, за твою неисчерпаемую нежность — неувядающую свежесть любовных отношений, за твою умную чуткость ко всему моему, за твои подвиги и труды, связанные с пятикратным материнством, за все лишения, связанные с твоим замужеством, наконец, за все эти последние слезы разлуки после моего ареста… Да воздаст тебе Господь за все, да вознаградит тебя любовь наших детей, любовь моих печальных родителей (если они переживут меня), моих братьев и сестер, всех моих друзей. Увы, я так мало любил тебя за последние годы, так мало принадлежал тебе духовно; благодарю тебя за наши последние встречи в Ильинском, на Сенеже; благодарю тебя за то, что ты удержала меня при себе и просила не торопиться переезжать на новую квартиру. Как хорошо нам было вместе в нашей кают-компании! Как ярко вспоминаю я наш уют, наш светлый мир, наше семейное счастье, тобою созданное и украшенное! Десять лет безоблачного счастья! Есть что вспомнить! есть за что следует горячо благодарить Бога. И мы с тобой должны это сделать… во всяком случае — и в том, если ты уже меня не увидишь на этом свете… Да будет воля Божия! Мы дождемся радостного свидания в светлом царстве любви и радости, где уже никто не сможет разлучить нас, — и ты расскажешь мне о том, как прожила ты жизнь без меня, как ты сумела по-христиански воспитать наших детей, как ты сумела внушить им ужас и отвращение к мрачному безбожному мировоззрению и запечатлеть в их сердцах светлый образ Христа. Прошу тебя, не унывай, я буду с тобой силою моей любви, которая “никогда не отпадает”. Мое желание: воспитай детей церковно и сделай их образованными по-европейски и по-русски; пусть мои дети сумеют понять и полюбить книги своего отца и воспринять ту высокую культуру, которой он дышал и жил. Приобщи их к духовному опыту и к искусству, какому угодно, лишь бы подлинному. Кто-то из моих сыновей должен быть священником, чтобы продолжать служение отца и возносить за него молитвы. Ведь я так мало успел сделать и так много хотел! Элинька, милая моя! Если бы ты знала, если бы знали люди, как мне легко было любить, и как я был счастлив чувствовать себя в центре любви, излучающейся от меня и ко мне возвращающейся. Как мне сладко было быть священником! Да простит мне Господь мои слабости и грехи по вашим святым молитвам! Благодарю тебя за твою музыку, за музыку души твоей, которую я услышал. Прости, родная! Мир тебе. Люблю тебя навсегда, вечно…» Василий Васильевич Надеждин – единственный из пятерых детей отца Василия, доживший до сегодняшнего дня, и единственный из пятерых, не видевший своего отца живым, вспоминал, что его мать, узнав о болезни мужа, добилась у властей разрешения приехать к нему и ухаживать за ним. Родным из Кеми она писала: «Хожу утром и вечером вдоль деревянного забора с проволокой наверху и дохожу до лазарета, где лежит мое кроткое угасающее солнышко. Вижу верхнюю часть замерзшего окна и посылаю привет и молюсь. В три часа делаю передачу молока, бульона (кур здесь достать можно), получаю его расписку, написанную слабым почерком. Вот и все! Ночь проходит в тоске и мучительных снах. Что же делать? Чем я лучше многих других, у которых погибли здесь близкие? Надо перенести это испытание, жить без моего ласкового любимого друга. Каждый раз, как отворяется дверь нашей квартиры, я смотрю, не пришли ли сказать роковую весть… Его остригли, изменился он сильно и исхудал, говорят, перевязки мучительны и изнуряют его… Я так счастлива, что живу здесь и могу помочь ему хоть сколько-нибудь…» Начальник лагеря разрешил Елене Сергеевне сидеть возле умирающего супруга, молиться и предать его тело погребению. В 1933 году, также ночью, как пришли когда-то за отцом Василием, пришли и за Еленой Сергеевной. Причиной ее ареста стал донос: вдова священника продолжает дело мужа, собирает на квартире молодежь, ведет с ними антисоветские разговоры. Вместе с матушкой были арестованы ребята, посещавшие религиозно-философский кружок, основанный отцом Василием. Елена Сергеевна вспоминала: «На свидании в Бутырской тюрьме я собрала все свои силы, чтобы не плакать, когда сердце разрывалось при виде детей. Нас разделяет решетка. Я не могу поцеловать их, коснуться…» Приговор 5 лет северных лагерей по ходатайству родных заменили на ссылку в Саратов. На 8 долгих тяжелых лет растянулась разлука матери с детьми. Все это время находился с ней только самый младший, названный в честь отца Василием, которому было тогда три года. После возвращения из ссылки Елена Сергеевна написала в своем дневнике: «За все благодарю Бога», как будто выполняя завещание покойного супруга… Автор истории : Ксения Орабей

Неисповедимы пути Господни.

Неисповедимы пути Господни.

Прихожу накануне Троицы на службу в наш алтарь и вижу улыбающегося батюшку. Вижу его впервые, но есть в нем что-то внутренне располагающее к нему. Очень непосредственно здороваемся, по-священнически приветствуем друг друга. Общение начинается сразу как-то просто, естественно, без напряжения. Он представляется: «Я – Элизбар. Цыган». «А я – Валерий. Цыган – это фамилия?» «Нет, – радостно и даже с каким-то достоинством ответил он, – я именно цыган. Десять лет был диаконом, и вот уже семь лет как священник». Услышав, что он цыган, я невероятно обрадовался и теперь и вправду увидел, что он самый настоящий цыган, но только какой-то особенный, одухотворенный, обретший весь смысл своей жизни в служении Богу. И сразу своим сердцем я расположился к нему. Никакой заносчивости, никакой ученой величавости. В общем, не увидел я той испорченности, которая иной раз встречается. В простоте и непосредственности его действий открывалось самое искреннее его служение Богу. Потом я узнал (есть небольшие публикации о нем и даже интервью), что он обратился к Богу в юном возрасте, без подсказки и без одобрения со стороны старшего поколения. Обратился по велению сердца своего. Так как в семье было много людей, он поднимался на чердак и там подолгу молился Господу. Семья, не одобряя духовного пути мальчика, отправила его на перевоспитание к бабушке. А бабушка, как это принято у отдельных цыганок, занималась профессиональным гаданием, по картам предсказывала и имела с этого заработок. Так вот представьте, юный Элизбар, будучи сослан к ней на проживание, стал по своему обычаю ежедневно молиться Богу. С этого-то момента у бабушки исчез дар гаданий и предсказаний. Более того, перед смертью она с помощью внука покаялась. Вот что значит – зерно веры, принятое искренней душой и плод приносящее. Элизбар долго алтарничал. Потом ему сказали: пора дальше расти. Женили его. Рукоположили его. Сначала во диаконы, а потом и во священники. И вот, стоим мы вместе с отцом Элизбаром радостные на праздничном полиелее, вместе воспевая Святую Троицу и вместе удивляясь неизреченным дарам благодати Святого Духа. В том-то и смысл Пятидесятницы, сошествия Святого Духа на апостолов и рождения Церкви Христовой, что неисповедимым Промыслом Божиим люди из самых разных народов призываются к радости Неба. Возлюбив Господа, служат Ему и ведут за собой других. Священник Валерий Духанин

Ответ студента.

Ответ студента.

Профессор в университете задал своим студентам вопрос: — Всё, что существует, создано Богом? Один студент смело ответил: — Да, создано Богом. Бог создал всё? — спросил профессор. — Да, сэр, — ответил студент. Профессор спросил: — Если Бог создал всё, значит, Бог создал и зло, раз оно существует. И, согласно тому принципу, что наши дела определяют нас самих, Бог есть зло. Услышав такой ответ, студент притих. Профессор был очень доволен собой. Он лишний раз похвалился перед студентами, доказав, что вера в Бога — это миф. И тут поднял руку другой студент: — Профессор, могу я вам задать вопрос? — Конечно, — ответил профессор. Студент поднялся и спросил: — Профессор, холод существует? — Что за вопрос? Конечно, существует. Тебе никогда не было холодно? — На самом деле, сэр, холода не существует. В соответствии с законами физики, то, что мы считаем холодом, в действительности, является отсутствием тепла. Человека или предмет можно изучить на предмет того, имеет он энергию или нет, излучает её или нет. И абсолютный ноль (-273°С) есть полное отсутствие тепла. При этой температуре вся материя становится инертной и не способной реагировать. Таким образом, холода не существует. Мы создали это слово для описания того, что мы чувствуем при отсутствии тепла. Студент продолжил: — Профессор, темнота существует? Профессор ответил: — Конечно, существует. Студент сказал: — Вы опять не правы, сэр. Темноты также не существует. В действительности, темнота есть отсутствие света. Мы можем изучить свет, но не темноту. Используя призму Ньютона, мы можем разложить белый свет на множество цветов и изучить различные длины волн каждого цвета. Однако вы не можете измерить темноту. Простой луч света врывается в мир темноты и освещает его. Как вы определяете, насколько темным является то или иное пространство? Вы измеряете имеющееся в нём количество света, не так ли? Таким образом, темнота — это лишь понятие, которое человек использует для описания того, что происходит при отсутствии света. Затем молодой человек вновь спросил профессора: — Сэр, зло существует? Уже неуверенно профессор ответил: — Конечно, как я уже и сказал. Мы видим его каждый день. Жестокость в отношениях между людьми, множество преступлений, насилие во всём мире — всё это ничто иное, как проявление зла. На это студент ответил: — Зла не существует, сэр, или, по крайней мере, его не существует для него самого. Зло — это просто отсутствие Бога. Подобно темноте и холоду, это слово создано человеком, чтобы описать отсутствие Бога. Бог не создавал зла. Зло — это не вера и не любовь, которые существуют как свет и тепло. Зло — это результат отсутствия в сердце человека Божественной любви. Это вроде холода, который наступает, когда нет тепла, или темноты, которая наступает, когда нет света. Профессор сел. Имя молодого студента было Альберт Эйнштейн.

Как Королёв уверовал в Бога.

Как Королёв уверовал в Бога.

На вопрос об отношении к вере в Бога академик Королев- "Послушайте сначала, что со мною было однажды, а тогда уж сами ответите на предложенный вами вопрос". И рассказал о том, что ему, как и очень многим в те далекие теперь и страшные годы, пришлось побывать в местах, весьма отдаленных. Там он быстро дошел до такого состояния, при котором не только не было сил работать, но, казалось, и жить-то оставалось совсем немного. Его как доходягу просто свалили в общую яму, вырытую для трупов. Один из лагерников, бывший в то время некоторым подобием бригадира среди таких же заключенных, как и он сам (впоследствии – академик Раушенбах), заметил, что сброшенный еще жив. Его извлекли из ямы и выходили. Когда Королев уже мог хоть как-то передвигаться, всю партию стали перегонять в другой пункт. Гнали по мерзлой тундре. Под ногами месиво из талой земли и снега. Идти не было сил. Кто падал, уже не поднимался. Упавшему никто не помогал: знали, что такой уже не встанет, а если и встанет, то через несколько шагов снова упадет и останется на земле навсегда. Королев еле-еле успевал за всеми. Но вот он зацепился за какую-то корягу, вернее – за пенек, и упал. Встать – сил нет. Все уходят вперед. И тут несчастный взмолился: - "Господи, если Ты есть, помоги мне встать и… дай хлебца". Через какое-то время вдруг он почувствовал, что может встать. Встал и тут же испугался – на пне лежал хлеб! Откуда в безлюдной тундре, по которой прошла партия голодных и продрогших заключенных, мог оказаться этот спасительный хлеб?!

Иконописец.

Иконописец.

В 1858 году в селе Утевка близ Самары родился мальчик, которому, казалось, суждена была скорая смерть. Младенец появился на свет без ног и рук – «гладкий, словно яйцо». Доброхоты советовали убитой горем матери перестать его кормить, все равно не жилец. Но ее страдание было так велико, что, решившись убить ребенка, она и сама готовилась попрощаться с жизнью. Спас их дед мальчика, пообещав взять новорожденного Григория к себе на попечение. Так Григорий Журавлев и рос у деда, и жизнь вел, полную опасностей и приключений. Он свободно передвигался по дому и по двору. Местные ребята носили его гулять на речку, где будущего художника однажды чуть не унес орел. Частенько, зажав во рту веточку, он чертил на земле фигурки. Люди, домики, коровы, собаки… Увидев это, земский учитель решил – из доброты ли, шутки ли ради – обучить мальчика грамоте. А Журавлев оказался способным учеником! В школе он проучился всего два года, дольше не смог из-за смерти деда. Но от своего короткого обучения взял все, что мог. И вот он уже под диктовку пишет письма за всех соседей, протоколы экзаменов, ведет записки, рисует портреты друзей. Полюбил Журавлев читать, впоследствии у него дома собралась обширная библиотека. Односельчане его любили, без бойкого и общительного Гриши Журавлева не обходилась ни одна рыбалка, ни одна свадьба, ни одно гуляние, но… в сердце он лелеял большую мечту – стать художником. С детства он любил бывать в церкви, но не столько потому, что был особенно набожен, сколько из любви к иконам. Он мог часами рассматривать умиротворенные лица святых, и однажды объявил, что намерен стать иконописцем. Журавлев был так уверен в своем призвании – «Господь даровал мне дар!» - что семье оставалось лишь поддержать его на этом пути. В 1873 году пятнадцатилетний Григорий Журавлев поступил в ученики к художнику-иконописцу Травкину, правда, лишь на несколько дней, а затем пять лет изучал анатомию, перспективу и каноны самостоятельно... Родные помогали ему, чем могли – разводили краски, чистили кисти… Брат и сестра сопровождали Григория в течение всей его жизни, несмотря на то, что у Журавлева появились собственные подмастерья, и вся вспомогательная работа легла на их плечи. Когда художник начал продавать свои иконы, ему было всего двадцать два года. Работал он увлеченно и плодотворно. Несколько икон он подарил самарским чиновникам, и скоро на него посыпались заказы от местных богачей. Впрочем, работал Журавлев и для простого люда, в каждой избе Утевки висели его иконы, подписанные на тыльной стороне «Сию икону писал зубами крестьянин Григорий Журавлев села Утевка Самарской губернии, безрукий и безногий». В 1884 году Григорий Журавлев через губернатора Самары передал цесаревичу Николаю – будущему последнему российскому императору Николаю II – икону, «писанную зубами по вразумлению Бога». За эту икону от царской семьи иконописцу было пожаловано сто рублей – немалые деньги по тем временам. Говорят, что Александр III лично пригласил Григория Журавлева в императорский дворец, но доподлинно неизвестно, состоялась ли их встреча. Спустя год произошло еще одно невероятное событие. Художника без рук и ног пригласили расписывать Троицкий храм. Журавлеву предстояло повторить творческий подвиг Микеланджело – но и здоровому человеку подобное дается непросто… Ежеутренне иконописца привязывали к люльке и поднимали на двадцать пять метров. Зажав кисть в зубах, он трудился над образами святых, а вечером не мог раскрыть рта от боли. Сестра, рыдая, отогревала сжатые судорогой челюсти горячими полотенцами, а наутро Журавлев снова отправлялся в храм. Работа шла несколько лет, слух о храме, расписанном художником без конечностей, прогремел на всю Россию. Художника осаждали репортеры, студенты петербургской Академии художеств приезжали посмотреть на его работу. Считается, что Журавлев также принимал участие в создании архитектурного облика храма. Состоялась и еще одна встреча с Романовыми. Император Николай II заказал Журавлеву несколько икон (по другой версии – групповой портрет царской семьи). Иконописец работал для императора в течение года, а после император назначил ему пожизненное содержание и повелел выдать художнику коня-иноходца. В 1916 году его здоровье сильно пошатнулось. Жизнь художника унесла скоротечная чахотка..."

💝 Помогите шестерёнкам проекта крутиться!

Ваша финансовая поддержка — масло для технической части (серверы, хостинг, домены).
Без смазки даже самый лучший механизм заклинит 🔧

Церковная бабуля.

Церковная бабуля.

У меня много лет была помощницей в алтаре — бабушка Прасковья. Редко мне приходилось встречать людей такой кротости и смирения. Из церкви не выходила. Молилась Богу — как с другом разговаривала, и Он её слышал. Помню, пришло время, и отказали ей ноги. Просит: «Господи, как же мне без храма? Помоги». Помолилась, встала и пошла в храм. Затем новая напасть — ослепла. «Господи, как же мне батюшке помогать без глаз? Верни мне глазки». И зрение вернулось. Носила очки с толстенными линзами, но видела, и даже Псалтирь могла читать. Я называл её «мой добрый ангел, моя палочка выручалочка». До последнего времени, пока совсем не слегла, пекла просфоры. Когда уж совсем не смогла работать, сидела в просфорной, и пока другие работали, молилась. Когда пришло ее время уходить в лучший мир, Прасковьюшка отнеслась к этому спокойно и ответственно. Исповедовалась несколько раз, всю свою жизнь, как тесто, пальчиками перетерла. Но замечаю, что что-то гнетет мою помощницу. Спрашиваю её, а она и отвечает: — Грех у меня есть, батюшка, страшный грех моей юности. Плачу о нем постоянно и боюсь, что Господь меня, такую, не допустит к Себе. Мы знаем свои грехи юности, помоги нам Господи. Но чтобы такой церковный молящийся человек, как моя алтарница, до сих пор носила его в себе? — Неужто не каялась, Прасковьюшка»? — Каялась, да все он мне о себе напоминает, так перед глазами и стоит. — Ну тогда вновь покайся, чтобы душа у тебя не болела. На исповедь Прасковья принесла листок бумаги с написанными на нем большими буквами двумя словами: «Я кусячница шпекулярка». Видать, язык у неё от стыда не поворачивался, чтобы произнести написанное вслух. — Это, на каком языке написано, друг мой? — спросил я её. Я забыл сказать, бабушка говорила на своем деревенском наречии, в войну они жили недалеко от Мурома, и видимо, там так говорили. Её речь изобиловала подобными словечками. Меня это постоянно забавляло и умиляло. Все хотел записать, да так и не собрался. В ответ она расплакалась и призналась, что это её самый страшный грех. В годы войны, когда отца забрали на фронт, в семье остались пятеро детей, из которых Прасковьюшка была старшей. Вот тогда они узнали, что такое голод. Жесточайшей экономией удалось набрать денег и купить в Муроме на рынке буханку хлеба. Дрожащими руками голодный двенадцатилетний ребенок разрезал хлеб на десять кусков и шел продавать его на станцию солдатам из воинских эшелонов, что шли на фронт. На вырученные деньги она уже могла купить больше хлеба, часть домой, и буханку, вновь на продажу. По нашим временам, какой же это грех? Нормальный бизнес. — Они же, солдатики молоденькие, сами голодные, на фронт умирать ехали, а я на них «шпекулярила». — И плачет, плачет человек по-детски горько, размазывая по щекам слезы своими старческими кулачками. Как нам понять их, это поколение стариков, которое вынесло столько страданий, и сумело остаться на такой высоте кристально нравственной чистоты? Как же так получилось, что вырастили они нас, поколения сытых и равнодушных. Смотрим на них, штурмующих почту в очереди за нищенской пенсией, или часами просиживающих в больнице в надежде на бесплатный прием, и кроме раздражения, ничего к ним не испытываем… Пришел однажды старенькую бабушку причастить. Прощаюсь уже, а она и говорит мне: — Жалко сейчас помирать. Жить-то как хорошо стали. Вон, мы в обед за стол садимся, так целую буханку хлеба кладем. Целая буханка хлеба для старушки — критерий счастливой жизни… Нет, что бы там телевизор не говорил, а кризисы нам нужны, очень нужны. Хотя бы иногда. Ведь кризис (??????) — это по-гречески означает «суд», а мы добавим «Божий суд». Бич Божий по нашим ледяным сердцам. Может, хоть так, через желудок, понемногу будем обретать потерянный нами Образ. Научимся смотреть друг на друга, и видеть в другом — человека, а может и сочувствовать начнем? А то ведь все забыли… Иду, смотрю на молодую женщину, что несет хлеб на помойку, а вижу не её, а моего кроткого и смиренного ангела (Прасковьюшку), плачущего невидящими глазами в очках с толстенными линзами, с его такими сегодня смешными и неуместными «кусячила» и «шпекулярила». (иерей Александр Дьяченко)

Как оздоровить словом.

Как оздоровить словом.

Доктор Бернард Лоун прожил 99 лет. На сотом году жизни он ушёл в лучший мир. Он написал книгу «Утерянное искусство врачевания». Этого таинственного доктора коллеги обвинили однажды в колдовстве; это в наше время. Уважаемые доктора заподозрили, что кардиолог Бернард Лоун даёт пациентам веселящие зелья. Или магию применяет. Потому что мрачные, ожидающие смерти со дня на день больные начинали улыбаться, розоветь и выздоравливать после разговоров с этим гениальным врачом. Нет, он, конечно, лечил «сердечников». И дефрибиллятор он изобрёл. И он следовал протоколу лечения, а как же! Но ещё он понял, что слова могут убить. А могут исцелить. И врач лечит словами не в меньшей степени, чем лекарствами и операциями. Именно доктор Лоун описал случай, когда после звонка токсичной злой матери скоропостижно скончался пациент, который шёл на поправку. Он описал случай, когда хороший врач сказал при пациентке плохой диагноз, — и женщина вскоре умерла без видимых причин. Это он, доктор Лоун, дал пациенту расписку, что тот проживёт ещё пять лет. Безнадежному пациенту. От безнадёжности. И этот пациент прожил пять лет, обзавёлся семьей, и снова пришёл за распиской. И стал жить дальше; как не жить, если доктор расписку дал? Это гарантия! Доктор Лоун понял, что наше сердце разбивают злые слова и мучительные отношения. Причина таких болезней — в эмоциональном окружении пациента. И для исцеления надо сначала защитить человека от токсичных влияний! Именно он разрешил перенёсшим инфаркт пациентам шевелиться и двигаться. До этого их заставляли лежать неподвижно, — и они погибали чаще от плохих мыслей, от страха и беспомощной обездвиженности. Он спас тысячи жизней, этот доктор Лоун. И ещё он писал о тайных праведниках, которых прислали в этот мир с определённой миссией — сделать его лучше. Это уж совсем мистика, не так ли? Но это правда. И одним из таких особенных людей был сам доктор Бернард Лоун. Великий доктор, напомнивший об утерянном искусстве врачевания словом. Он ушёл на сотом году жизни. Такие люди словно всегда рядом и всегда поддерживают нас одним фактом своего существования. Что бы мы без них делали? Без этих специально посланных в этот жестокий мир людей…

Давайте плакать.

Давайте плакать.

Помню священника, который меня очень поразил, но понял я его только десятилетия спустя. Я был тогда мальчиком лет 10–11 в детском лагере, и был у нас священник, который нам казался ветхим; ему было, вероятно, лет тридцать, у него были длинные волосы, длинная борода, и нам он казался дедом нашим. Но меня поразило в нем, озадачило (тогда я не понимал этого): он всех нас без исключения любил любовью, которая не менялась, с той только разницей, что когда мы были «хорошие», то его любовь делалась ликованием, когда мы были «плохие», его любовь делалась горем, но она никогда не уменьшалась. Тогда это я заметил, поразился, но в 10 лет я не умел это осмыслить. Потом я это осмыслил: так нас любит Бог. Его любовь не меняется, но когда мы недостойны самих себя, то для Него это горе, которое кончается, в предельном случае, распятием на Голгофе. Когда, наоборот, мы достойны себя и, значит, Его, то Его любовь делается ликованием. Прошли годы, и я этого священника встретил на службе Выноса плащаницы. Я тогда был уже молодым человеком, мы собрались у плащаницы помолиться. Он вышел, стал на колени перед плащаницей и долго стоял так, и мы стояли. Потом он встал, повернулся к нам лицом, покрытым слезами, и сказал: «Сегодня Христос умер за нас. Давайте плакать…» — и заплакал. И это было не сентиментально. Мы увидели, что смерть Христа для него настолько реальна, что он может плакать не над Христом, а над тем, что мы — причина Его смерти. И это путь, которым мы можем научить ребенка воспринимать то, чего словами мы не объясним". Митрополит Антоний Сурожский.

Показано 91-99 из 149 рассказов (страница 11 из 17)