Видео-рассказы

Духовные истории и свидетельства, которые вдохновляют и поучают

Ветеран.

Все боеприпасы закончились. Василий до последнего патрона пытался сдерживать натиск противника. От батальона, похоже, никого не осталось. Рядом уже никто не стрелял. В середине боя пытались вызвать подкрепление, но все тщетно. Он сидел в окопе и наблюдал за приближающимся к нему немецким танком. От неминуемой смерти его отделяли всего несколько десятков секунд и эти секунды для него стали самыми длинными в его жизни. Странное чувство… когда ты понимаешь, что сейчас умрешь. Пока он вел бой, об этом не задумывался, да и некогда было. А сейчас, когда патроны и гранаты закончились, он понял, что бессилен. Со штык-ножом против танка не пойдешь. И все равно он не сдавался. «Что делать?... что делать?... что делать?» - лихорадочно пронизывала его сознание одна и та же мысль. Он не мог так просто сдаться. Не может быть, чтобы не было никакого выхода. И как-то сразу внезапно он осознал, что ждать помощи больше неоткуда. Никто ему больше не поможет. Сталин?..., за которого он с криком «Урааааа, за Сталина!» вылезал из окопов и бежал в бой? Нет… он сейчас далеко…сидит в своем теплом кабинете… в Москве… Василий вдруг вспомнил, как его мама в детстве водила в церковь на причастие. В голове сверкнули лучики утреннего солнышка, пробивающиеся сквозь пыльные оконца небольшого храма. Они бликовали до боли в глазах, отражаясь в чаше со святыми дарами в руках батюшки. Он, в шортиках на лямках и больших, старых, стоптанных ботинках, подходил со скрещенными на груди ручками и громко произносил: «Вася», после чего, под его подбородком возникал красный плат и священник на лжице преподавал ему святое причастие. Затем он, так же, со сложенными ручками подходил к столику с запивкой и, смакуя и причмокивая, выпивал сладенькую водичку, заедая вкуснейшей, ароматно-пахнущей просфорой. Вспомнил так же, как стал потом пионером, комсомольцем, коммунистом, как стал отрицать веру и отрекаться от Бога… как бедная матушка плакала, когда он начал кощунствовать и смеяться над ее верой в Бога. Только сейчас осознал, насколько ей было от этого больно, но она продолжала по ночам, когда никто не видел, молиться за него. Все это в одно мгновение пронеслось в его голове, когда над ним появилось дуло танка и он услышал лязг гусениц. И вдруг, неожиданно для него самого, из глубины души вырвался грудной крик: - Господи помоги… Василий сжался в окопе, закрыв голову руками. В этот момент сверху раздался взрыв, оглушив его и обдав землей. Он пришел в себя. В ушах звенело. Некоторое время он сидел под тяжестью земельных комьев и ждал. Чего? Знать бы……. наверно, когда танк раздавит его своими гусеницами. А может он уже умер? Осторожно опустив руки, он поднял голову… Вместо неба над ним нависли гусеницы подбитого, горящего немецкого танка… А через некоторое время, как в немом кино, перепрыгивая через его окоп, побежала наша подоспевшая на подмогу пехота. АВТОР: игумен Алипий Животиков

1 просмотров • 3 месяца назад

О Великой Отечественной Войне

Как Миша зарабатывал на самолёт.

Шестилетнего Мишу Тихоновича во дворе все звали хлюпиком. Для этого были свои, пусть и очень детские основания. В мае большинство мальчишек уже купалось, а Миша в лучшем случае сидел на берегу: он боялся воды. Зимой ватага пацанов бросала друг в друга снежки, а «хлюпик» постоянно носил в карманах запасную пару варежек и менял их, чуть промокнут. И при этом всё равно постоянно простывал, ходил, шмыгая носом и покашливая. Словом, Миша рос тихим пареньком, не любящим обычные мальчишеские забавы. Он предпочитал сидеть дома, помогать по хозяйству бабушке. За что, собственное, и был «награждён» обидным прозвищем. Когда началась Великая Отечественная война, Миша думал, что первым непременно убьют его. Он жил на окраине Ельца. Когда фашисты войдут в город, считал мальчишка, то сразу до их семьи и доберутся. А в том, что враги захватят Елец, Миша не сомневался. Пришли уже две похоронки: на отца и маминого брата дядю Лёшу, который до войны тоже жил с ними. Раз фашисты такие сильные, что справились с этими двумя мужчинами, то Елец точно займут. ...И действительно заняли. И в дом Тихоновичей вошли уже на второй день оккупации. Забрали всю еду, тёплые вещи (зима на дворе-то, мёрзли проклятые немцы!). Разбили окна т расстреляли бабушку Зою, которая со слезами схватилась за отцовский почти новый тулуп, не желая его отдавать. Бабушка упала мёртвой, но тулуп из рук не выпустила. Двое фашистов его выдернули. А Мишу и его маму почему-то не тронули. И они, полуживые от страха, мороза и голода, до конца оккупации прятались в погребе. Именно там, в темноте, на промёрзшей соломе, вспомнил Миша о деревянном самолётике, что незадолго до начала войны выстругал для него отец. Самолётик был маленький, без мотора, но летал неплохо, хоть и недалеко. «Вот бы построить большой самолёт и улететь на нём искать отца! - подумал Мишка. - Может, он жив, похоронка пришла по ошибке? Лежит где-нибудь в лесу, под кустом и ждёт меня?» И такой сильной стала эта наивная детская мысль, что Миша вдруг действительно поверил, будто отец живой. И даже рассказал о своей мечте маме. Представьте весь ужас положения этих двух родных людей. Они фактически без дома, еды, одной только слабой надеждой на спасение. Но даже здесь, в погребе, мама нашли в себе силы объяснить Мише, что построить самолёт могу только взрослые люди. И подсказала, что ребята могут помочь заработать на его строительство деньги. - Как это сделать? - спросил Миша. - Летом будешь помогать колхозникам. К тому времени врага уже прогонят. А пока сиди. Но сидеть мальчишка не захотел. И едва фашистов прогнали из Ельца, отправился в бывший городской дворец культуры, где теперь находился госпиталь. Здесь работала его мама, но Миша специально выбрал время так, чтобы не встретиться с нею. Подошёл в одной из медсестёр и заявил: - Я пришёл вам помогать. - Тебе сколько лет-то? - удивилась та. - Десять, - соврал Мишка. - Просто я ростом не вышел. Хлюпик. Так и стал работать в госпитале «медбрат Тихонович» - так Мишку окрестили врачи. Конечно, мама сразу же обо всём узнала, но противиться не стала. А сын попросил её хранить его тайну и всем говорил, что живёт на свете уже одиннадцатый год и дома каждый день колет дрова, потому что ничуть не устаёт за смену в госпитале. А работы-то здесь у него было много. Мишка менял раненым повязки и бельё, стирал бинты, читал им письма, мыл посуду. В день трудился до четырнадцати часов, и доктора говорили, что у Миши, наверное, есть не только второе, но и третье, и четвёртое , и даже пятое дыхание. Однажды привезли солдата с тяжёлым ранением головы. Бойца забинтовали так, что из-за повязок виднелись только глаза и рот. Чаще всего глаза были закрыты. - Как он будет есть? - спросил Миша у медсестры. - Только бы он в создание пришёл, а там мы его накормим! - вздохнула та. Но боец в создание не приходил. Тогда озабоченный Мишка потихоньку стал дёргать его за рукав — не помогло. Пошлёпал бойца по щекам — бесполезно. Стащил на кухне половник и начала бить по металлической спинке кровати. Другие солдаты, услышав адский грохот, принялись было ругаться, но узнав, в чём дело, предложили помощь. - Давайте бить чем-нибудь тяжёлым по прутьям кроватей! - сказал Миша. - И наш хор разбудит бойца. Солдаты взяли, кто что смог: кружки, тарелки, ложки, костыли. И все стали барабанить. Канонада получилась такая, что загремели стёкла. И тогда раненый наконец открыл глаза. Посмотрел вокруг и хрипло спросил: - Бомбёжка? Все засмеялись. ...Мише даже платили настоящую зарплату, но получала её мама и отдавала сыну. Деньги он складывал под половицей. И ждал, когда накопит нужную сумму и построит самолёт. Но сбережения росли медленно. Тогда Миша свои уцелевшие вещи (они были на нём, когда пришли фашисты) и даже букварь, который подарил отец. Попросил маму продать всё это на рынке. Мама плакала, отказывалась, но Миша сказал: - Если не продашь, убегу из дома. Весной в свободное от дежурство в госпитале время Миша помогал колхозникам в поле. Не хватало машин, лошадей, многие люди вскапывали землю лопатами. И «хлюпик» - тоже. Однажды он так устал, что уснул стоя, обняв лопату. В другой раз чуть не напоролся на мину, но вовремя её разглядел и позвал взрослых. А в госпитале между тем раненых меньше не становилось. Однажды привезли женщину-санитарку. Она вносила с поля боя солдат, рядом разорвалась мина, её ранило в живот. Санитарка знала, что ранение смертельное. Она убеждала врачей не тратить драгоценные лекарства и бинты, а потом уже в полубреду увидела Мишу и вдруг крикнула: - Сынок! Ты жив! Конечно, санитарка обозналась. Наверное, её родной сын погиб, а Миша просто оказался похожим на него. Но шестилетний мальчишка понял, что он просто не имеет права сказать это умирающей женщине. Подошёл к ней, обнял и прошептал: - Мам, это я. Она умерла у него на руках. Улыбаясь оттого, что нашла сына. ...Во время Великой Отечественной войны пионеры Ельца и Елецкого района собрали более миллиона (!) рублей на постройку танковой колонны. И несколько тысяч — на самолёт «Елецкий пионер». Пятьсот тридцать рублей внёс в эту копилку «хлюпик» Миша Тихонович. Он ещё не был пионером, но его взнос оказался самым большим. Мише не пришлось настаивать на том, чтобы на построенном самолёте искать отца. Потому что в июне 1943 года случилось чудо: отец оказался жив. Он попал в плен, а однополчане сочли Матвея Фёдоровича убитым. И когда плачущая от счастья мама принесла домой солдатский треугольник, Миша вспомнил ту мечту, которая родилась в стылом погребе, на промёрзшей соломе. На фотографии Миша - первый слева. Здесь он уже старше. Николай Жулин

1 просмотров • 3 месяца назад

О Великой Отечественной Войне

бабушка внутренняя сила ВОВ врачебные истории доброе слово животные за пределами логики мама моя половинка Папа семья сострадание сын чудеса

А как вы войну прошли?

В юности, когда я был алтарником, мне довелось поговорить с одним удивительным человеком — Иваном Петровичем Троицким. Он пел в церковном хоре, носил френч, галифе и сапоги. Война уже давно закончилась, но, видно, не ушла из его сердца. Я решился спросить: — Иван Петрович, глядя на вас, невольно вспоминаешь войну. Как вы её прошли? Ответ удивил меня: — Легко прошёл: ни разу пули не видел, а немцев — только пленных. — Как же так? — А иначе и быть не могло. Когда меня призвали, мама, провожая, благословила иконой святителя Николая. Она и мои две сестры дали обет: пока я на войне, каждый день читать кафизму из Псалтири, молясь обо мне. А мама ещё решила поститься в среду и пятницу сухим постом — даже воды не пить — чтобы Господь сохранил меня живым и невредимым. Так и несли они этот подвиг с моего ухода. Нас, молодых, отправили на передовую. Мне поручили что-то написать. Тогда грамотных было мало, а я писал каллиграфически. Это заметили и отправили в штаб к генералу. Там я и провёл всю войну — писал, оформлял, и письма домой тоже. А мама почти в каждом письме отвечала: «Сынок, дома не гаснет лампада перед иконой Николая Угодника. Обет держим, молимся, постимся...» — Но неужели и правда — ни одного происшествия? — спросил я. — Один раз было. Немцы прорвали фронт, мы оказались в окружении. Мне впервые выдали автомат, и я даже не знал, как его держать. Копали окопы вокруг штаба… Просидели несколько часов, потом — отбой: тревога ложная. Вот и всё. Я был поражён. Он заметил это и добавил: — А я не удивляюсь. Ведь каждый день, с верой, мама и сёстры молились перед Николаем Угодником. Разве могло быть иначе? Это был рассказ живого человека — свидетельства живой веры и молитвы, через которую святитель Николай хранил и в огненное время войны. Помню и другой рассказ — про человека, пошедшего на фронт с молитвой к святителю. — Меня взяли в санитарную роту, — рассказывал он, — мы раненых собирали и умерших хоронили. — А врага лицом к лицу видел? — спросил я. — Один раз. Слышу — в овраге стон. Спускаюсь, раненый. Наклоняюсь — и вдруг спиной чувствую взгляд. Оборачиваюсь — в кустах немец, живой, с автоматом. И мы без слов поняли: шаг в сторону — и кто-то из нас умрёт. Посмотрели друг на друга… и разошлись молча. В таких историях уже не войной пахнет, а миром. Видно, как действует Христос через Своего угодника: не только спасает от смерти и ран, но и бережёт душу, чтобы не осквернилась она убийством. Ведь даже на войне смерть остаётся неестественной для человека. И в этом — ещё одно чудо: Чудотворец хранит не только тело, но и душу надеющегося на него да не погибнет.

1 просмотров • 3 месяца назад

О Великой Отечественной Войне

алкоголь ВОВ животные за пределами логики истории из жизни мама семья сын христианская любовь чудеса

Тётенька, это ты детей в сыновья берёшь?

Мой муж Фёдор построил дом, настоящий дворец, в два этажа, с верандой, балконами и даже двумя входами. Я тогда удивлялась, зачем разные входы, а он объяснил, что для сыновей — у нас их двое было, Иван и Костя. Но всё сложилось по-другому. Началась война. Сначала ушёл Фёдор, потом один за другим два сына, а через несколько месяцев пришла из части похоронка — погибли оба… Я сходила с ума. Хожу по пустому дому-дворцу и думаю — как жить? Работала я в это время в райкоме, мне сочувствовали, успокаивали, как могли. Однажды иду я около вокзала, и вдруг летят три самолёта. Люди как закричат: Немцы! — и рассыпались в разные стороны. Я тоже в какой-то подъезд забежала. Вижу — бежит по площади женщина с девочкой на руках. Я ей кричу: Сюда! И тут один из самолётов сбросил бомбы. Женщина упала и ребёнка собой прикрыла. Я, ничего не помня, бросилась к ней. Вижу, она мёртвая. Тут милиция подоспела, женщину забрали, хотели и девочку взять. Я прижала её к себе, думаю, ни за что не отдам, и сую им удостоверение райкомовского работника. Они говорят — иди. Я — в райком: Девчата, оформляйте мне ребёнка! Мать на глазах у меня убили… Они стали отговаривать: Как же ты работать будешь? Малышку в ясли не устроишь — они забиты. А я взяла лист бумаги и написала заявление об увольнении: Не пропаду, — говорю, — буду гимнастёрки солдатам шить. Унесла я домой мою первую дочку — Катю. Уж как я любила её, как баловала… Ну, думаю, испорчу ребёнка, надо что-то делать. Зашла я как-то на свою бывшую работу, а они двух девчушек двойняшек, лет трёх, в детдом оформляют. Я к ним: Отдайте их мне, а то я Катю совсем избалую. Так появились у меня Маша и Настя. Тут соседка парнишку привела шести лет, Петей звать. Его мать беженка, в поезде умерла, — объяснила она, — возьми и этого, а то у тебя — одни девки. Взяла и его. Живу с четырьмя малютками. Тяжело стало: и еду надо приготовить, и постирать, и за детьми приглядеть, да и для шитья гимнастёрок тоже нужно время — ночами их шила. И вот, развешиваю как-то во дворе бельё, входит мальчик лет десяти, худенький такой, бледный, и говорит: — Тётенька, это ты детей в сыновья берёшь? Я молчу и смотрю на него. А он продолжает: — Возьми меня, я тебе во всём помогать буду, — и, помолчав, добавил: — И буду тебя любить. Как сказал он эти слова, слёзы у меня из глаз и полились. Обняла его: — Сыночек, а как звать тебя? — Ваня, — отвечает. — Ванюша, так у меня ещё четверо: трое девчонок да парнишка. Их-то будешь любить? А он так серьёзно отвечает: — Ну так, если сестры и брат, как не любить? Я его за руку, и в дом. Отмыла, одела, накормила и повела знакомить с малышами. — Вот, — говорю, — ваш старший брат Ваня. Слушайтесь его во всём и любите его. И началась у меня с приходом Вани другая жизнь. Он мне как награда от Бога был. Взял Ваня на себя заботу о малышах, и так у него складно всё получалось: и умоет, и накормит, и спать уложит, да и сказку почитает. А осенью, когда я хотела оформить его в пятый класс, он воспротивился, решил заниматься самостоятельно, сказал: — В школу пойду, когда подрастут младшие. Пошла я к директору школы, всё рассказала, и он согласился попробовать. И Ваня справился. Война закончилась. Я запрос о Фёдоре несколько раз посылала, ответ был один: пропал без вести. И вот однажды получаю письмо из какого-то госпиталя, расположенного под Москвой: “Здравствуй, Лиза! Пишет незнакомая тебе Дуся. Твой муж был доставлен в наш госпиталь в плохом состоянии: ему сделали две операции и отняли руку и ногу. Придя в себя, он заявил, что у него нет ни родственников, ни жены, а два сына погибли на войне. Но когда я его переодевала, то нашла у него в гимнастёрке зашитую молитву и адрес города, где он жил с женой Лизой. Так вот, — писала Дуся, — если ты ещё помнишь и ждёшь своего мужа, то приезжай, если не ждёшь, или замуж вышла, не езди и не пиши”. Как же я обрадовалась, хоть и обидно мне было, что Фёдор усомнился во мне. Прочитала я письмо Ване. Он сразу сказал: — Поезжай, мама, ни о чём не беспокойся. Поехала я к мужу… Ну, как встретились? Плакали оба, а когда рассказала ему о новых детях, обрадовался. Я всю обратную дорогу о них говорила, а больше всего о Ванюше. Когда зашли в дом, вся малышня облепила его: — Папа, папа приехал! — хором кричали. Всех перецеловал Фёдор, а потом подошёл к Ване, обнял его со слезами и сказал: — Спасибо, сын, спасибо за всё. Ну, стали жить. Ваня с отличием закончил школу, пошёл работать на стройку, где когда-то начинал Фёдор, и одновременно поступил на заочное отделение в Московский строительный институт. Окончив его, женился на Кате. Двойняшки Маша и Настя вышли замуж за военных и уехали. А через пару лет женился и Пётр. И все дети своих дочек называли Лизами — в честь бабушки. Автор истории: Борис Ганаго

1 просмотров • 3 месяца назад

Врачебные истории

внутренняя сила ВОВ дети истории из жизни мама моя половинка Папа семья сын

Eta ikona budet hranit was wsu schizn.

Однажды в храм вошла старая женщина и всплеснула руками, увидев Казанскую икону Богородицы. — «Как эта икона попала к вам? Я же подарила её одному немецкому солдату! — удивилась она. — Я узнала её по характерным вмятинкам на окладе». Я пояснила, что икону несколько лет назад передало храму немецкое консульство, находящееся в нашем городе. Женщина расплакалась, сказала, что её зовут Вера, и поведала, как в своё время православная святыня их семьи оказалась в Германии. «Я бежала из родного села, оказавшегося в самом центре боёв. Хотела уехать с сестрой и своими тремя ребятишками ещё раньше, но мама тяжело болела и не вынесла бы дороги. «Приеду позже», — пообещала я сестре, отправляя её с детьми под Рязань, где в колхозном посёлке жила наша тётка. Через месяц мама умерла, успев благословить меня фамильной иконой Божией Матери «Казанская». Этой иконой покойный дед благословлял в своё время маму перед свадьбой, а мама 15 лет назад благословила нас с Сашей, хотя муж мой был комсомольцем. Теперь икона лежала в моём тощем вещевом мешке беженки. А сама я сидела под навесом одного из станционных пакгаузов и следила за безумным танцем снежных вихрей. Думать уже ни о чём не могла, лишь пыталась глубже затолкать кисти рук в узкие рукава демисезонного пальто. Холод и голод — вот всё, что я чувствовала. Тут, громыхая, подкатил состав, двери вагонов открылись, и фрицы, встав шеренгами, стали передавать друг другу длинные ящики. «Оружие привезли» — мелькнула равнодушная мысль. Но другая тотчас больно уколола: «На фронт! Туда, где воюет мой Саша! Из этих автоматов будут стрелять в него, в других русских солдат… Вот проклятые!» Удивительно, но немецкие патрули не обращали внимания на меня — одинокую отощавшую от голода женщину. Не помню даже, когда я последний раз ела: часики, обручальное кольцо, мамины серёжки я давно уже обменяла на еду. Я нащупала под заиндевелой тканью мешка латунный оклад. «Заступница Пресвятая Богородица! — зашептала окоченевшими губами. — Спаси и сохрани моих детушек, сестру Надю. Сохрани и защити моего мужа, раба Божия воина Александра». «Что? Плёхо?» — раздалось над самым ухом. Поднимаю голову: рядом со скамьёй стоит немецкий солдат. В его голосе прозвучало сочувствие, и я ответила: «Плохо». Немец сел рядом. Поставил на землю толстый ранец, некоторое время копался в нём, потом протянул руку: «Nimmt!» Это был квадратный ломоть хлеба, на котором розовела полоска сала. Я приняла угощение и впилась в него зубами. Немец достал из ранца термос, налил в крышку дымящийся чай: «Heiss! Gut!» Наверное, он был в карауле здесь, на станции. На вид лет двадцать, голубоглазый. Лицо простоватое. И волосы наверняка светлые, как у моего старшего сына Андрейки, только не видно их под шапкой. Немец указал рукой на паровоз, потом на меня и, смешно сморщившись, видимо пытаясь найти слово, спросил: «Тальеко?» — «Далеко! Теперь уже не добраться!» Я вдруг стала рассказывать ему, что надеялась добраться до тётки и как осталась безо всего. И заключила: «А у меня там дети. Киндер. Понимаешь?» Я показала рукой сверху вниз — мал мала меньше. Парень кивнул: «O ja, Kinder!» — «Но мне не доехать. И не дойти. Я просто замёрзну». Я даже не сразу осознала, что плачу. Немец опять потянулся к ранцу и вытащил увесистый пакет: «На. Взять». Он открыл пакет и, тронув его содержимое, лизнул палец: «Gut!» В пакете была соль. Соль, которая сейчас стоила дороже золота. За соль давали хлеб, молоко, да что угодно… В пакете было не меньше трёх килограммов. А он теперь так вот просто взял и отдал её мне, совсем незнакомой русской женщине. Увидав моё ошеломленное лицо, парень улыбнулся и что-то сказал. Я не поняла. Тогда он встал, завинтил свой термос, сунул в ранец и, помахав рукой, пошёл прочь. «Постойте! — бросаюсь за солдатом вдогонку. — Вот, возьмите, пожалуйста». Протягиваю ему икону. «Was ist es?» — «Эта икона будет хранить вас всю жизнь», — говорю твёрдо. Он не понял. Снова повторяю: «Эта икона будет хранить вас всю жизнь». Солдат достал из кармана химический карандаш, послюнил и, перевернув доску, попросил произнести ещё раз. И пока я медленно, по слогам, говорила, он выводил на доске латинскими буквами: «Eta ikona budet hranit was wsu schizn». Больше мы никогда не встречались… А я, выменяв на соль тёплую одежду, валенки и хлеб, добралась до Рязани. В сорок пятом вернулся с войны муж Саша». Внимательно выслушав взволнованную женщину, я с радостью пересказала то, что мы узнали от представителей немецкого посольства, передавшего Казанскую икону нашему храму. Тот немецкий солдат прошёл всю войну. У него на глазах погибали его товарищи, однажды взорвался грузовик, в котором он ехал, но он успел выскочить за мгновение до взрыва. Остальные погибли. В конце войны снаряд ударил в блиндаж, который он покинул также за одно мгновение. Незримая сила русской иконы надёжно хранила его. И тогда он многое понял и переоценил в своей жизни, и его душа раскрылась для молитвы. Он вернулся домой, женился, вырастил детей. Икону поместил в красивом киоте на почётном месте и всю жизнь перед нею молился. А когда стал стар, наказал старшему сыну после своей смерти отнести дар русской женщины в российское консульство: «Эта икона жила в России и должна туда вернуться. Пусть передадут её в Ленинград, город, выстоявший в блокаду, умиравший от холода и голода, но не сдавшийся». Так в середине девяностых годов в одной из вновь открывшихся церквей Санкт-Петербурга, где настоятелем тогда был протоиерей Александр Чистяков, появилась небольшая икона Божией Матери «Казанская» со странной латинской надписью на обороте.

1 просмотров • 3 месяца назад

О Великой Отечественной Войне

внутренняя сила ВОВ дедушка дети доброе слово животные истории из жизни мама моя половинка простая радость семья сильная личность сын чудеса

Матерные слова в Бою.

Когда с фронта вернулся, начал работать продавцом в селе Гришкино Томской области. А мне так хотелось поступить в семинарию или уйти в монастырь. Но меня не отпускали с работы. Шел 1948 год, когда произошел случай, который я до сих пор без волнения вспоминать не могу. Было 7 часов вечера, рабочий день уже закончился. Вдруг приходит ко мне в магазин человек. Я его не знал, да и до сих пор не знаю, кто это был, - с виду обыкновенный, лет 55, лицо очень доброе. Сразу я к нему расположился, ведь лицо - это зеркало души. Запер незнакомец дверь на крючок и говорит мне: - Встань, Валентин, на колени - лицом на восток, перекрестись трижды. Слушай - я тебе расскажу прошедшую и будущую жизнь, про твоих друзей, что с тобой было - всё как есть расскажу. Слушай внимательно. Говорил он медленно, внятно - будто хотел, чтобы я каждое его слово понял и запомнил. И рассказал, где, что и как со мной произошло, описал все места, где я побывал. Назвал моих родных и всех друзей - с кем я жил и воевал, про ранения, про операции, про будущую мою болезнь. Посмотрел я на него чуть недоверчиво и думаю: «Не может он все это знать! Откуда ему известно, что я в блокаде был?» А когда тот человек сказал, что у меня осколок сидит в пояснице, тогда я поверил, что он, действительно, правду говорит. Я даже заплакал от ужаса - ведь здесь, в Сибири, никто не знал про осколок, никто! Думаю, ну, где я был, ему может быть известно - вдруг он разведчик какой. Какие и за что у меня награды - это тоже нетрудно узнать, кагэбэшники хорошо работают. Но про осколок, который засел между третьим и вторым позвонком, я даже папочке с мамочкой не говорил - расстраивать не хотел, думал: перетерплю. А потом этот человек спрашивает меня: - Помнишь, вы договорились вшестером, чтобы никакого хульного слова никогда не произносить и друг друга ничем не обижать? - А как же... Помню! - только и сказал я (кто же, кроме моих друзей-солдат, мог знать об этом?!). У меня прямо слезы потекли от ужаса, что он все знает. Человек не может знать таких секретов - я никогда никому не рассказывал об этом. Да и зачем оно, кому это надо? - Вы пламенно молились, просили Господа оставить вас в живых. И вот ты жив. И твои друзья все живы. А видел, как трупы вокруг вас лежали? Так что если бы вы матерились, хульные слова говорили - точно так же лежали бы и ваши косточки... ВОТ ЧТО ЗНАЧИТ "МАТЕРОК" - А ВОТ ЧТО ЗНАЧИТ МОЛИТВА. Скажи всем, чтобы никогда не матерились, а молились во время скорби. И Господь оставит в живых. Молитва сохраняет жизнь на войне, матерщина - забирает , потому что ты матерщиной оскорбляешь Саму Богородицу, Свою родную Мать и Мать землю. Из воспоминаний священника Валентина Бирюкова

1 просмотров • 3 месяца назад

О Великой Отечественной Войне

алкоголь ВОВ доброе слово животные истории из жизни мама молитва

💝 Помогите шестерёнкам проекта крутиться!

Ваша финансовая поддержка — масло для технической части (серверы, хостинг, домены).
Без смазки даже самый лучший механизм заклинит 🔧

Поддержать проект

Как летчик Саша детей от смерти спас

События, о которых пойдет речь, произошли зимой 1943–44 годов, когда фашисты приняли зверское решение: использовать воспитанников Полоцкого детского дома № 1 как доноров. Немецким раненным солдатам нужна была кровь. Где её взять? У детей. Первым встал на защиту мальчишек и девчонок директор детского дома Михаил Степанович Форинко. Конечно, для оккупантов никакого значения не имели жалость, сострадание и вообще сам факт такого зверства, поэтому сразу было ясно: это не аргументы. Зато весомым стало рассуждение: как могут больные и голодные дети дать хорошую кровь? Никак. У них в крови недостаточно витаминов или хотя бы того же железа. К тому же в детском доме нет дров, выбиты окна, очень холодно. Дети всё время простужаются, а больные – какие же это доноры? Сначала детей следует вылечить и подкормить, а уже затем использовать. Немецкое командование согласилось с таким «логическим» решением. Михаил Степанович предложил перевести детей и сотрудников детского дома в деревню Бельчицы, где находился сильный немецкий гарнизон. И опять-таки железная бессердечная логика сработала. Первый, замаскированный шаг к спасению детей был сделан… А дальше началась большая, тщательная подготовка. Детей предстояло перевести в партизанскую зону, а затем переправлять на самолёте. И вот в ночь с 18 на 19 февраля 1944 года из села вышли 154 воспитанника детского дома, 38 их воспитателей, а также члены подпольной группы «Бесстрашные» со своими семьями и партизаны отряда имени Щорса бригады имени Чапаева. Ребятишкам было от трёх до четырнадцати лет. И все – все! – молчали, боялись даже дышать. Старшие несли младших. У кого не было тёплой одежды – завернули в платки и одеяла. Даже трёхлетние малыши понимали смертельную опасность – и молчали… На случай, если фашисты всё поймут и отправятся в погоню, около деревни дежурили партизаны, готовые вступить в бой. А в лесу ребятишек ожидал санный поезд – тридцать подвод. Очень помогли лётчики. В роковую ночь они, зная об операции, закружили над Бельчицами, отвлекая внимание врагов. Детишки же были предупреждены: если вдруг в небе появятся осветительные ракеты, надо немедленно садиться и не шевелиться. За время пути колонна садилась несколько раз. До глубокого партизанского тыла добрались все. Теперь предстояло эвакуировать детей за линию фронта. Сделать это требовалось как можно быстрее, ведь немцы сразу обнаружили «пропажу». Находиться у партизан с каждым днём становилось всё опаснее. Но на помощь пришла 3-я воздушная армия, лётчики начали вывозить детей и раненых, одновременно доставляя партизанам боеприпасы. Было выделено два самолёта, под крыльями у них приделали специальные капсулы-люльки, куда могли поместиться дополнительно нескольких человек. Плюс лётчики вылетали без штурманов – это место тоже берегли для пассажиров. Вообще, в ходе операции вывезли более пятисот человек. Но сейчас речь пойдёт только об одном полёте, самом последнем. Он состоялся в ночь с 10 на 11 апреля 1944 года. Вёз детей гвардии лейтенант Александр Мамкин. Ему было 28 лет. Уроженец села Крестьянское Воронежской области, выпускник Орловского финансово-экономического техникума и Балашовской школы. К моменту событий, о которых идёт речь, Мамкин был уже опытным лётчиком. За плечами – не менее семидесяти ночных вылетов в немецкий тыл. Тот рейс был для него в этой операции (она называлась «Звёздочка») не первым, а девятым. В качестве аэродрома использовалось озеро Вечелье. Приходилось спешить ещё и потому, что лёд с каждым днём становился всё ненадёжнее. В самолёт Р-5 поместились десять ребятишек, их воспитательница Валентина Латко и двое раненных партизан. Сначала всё шло хорошо, но при подлёте к линии фронта самолёт Мамкина подбили. Линия фронта осталась позади, а Р-5 горел… Будь Мамкин на борту один, он набрал бы высоту и выпрыгнул с парашютом. Но он летел не один. И не собирался отдавать смерти мальчишек и девчонок. Не для того они, только начавшие жить, пешком ночью спасались от фашистов, чтобы разбиться. И Мамкин вёл самолёт… Пламя добралось до кабины пилота. От температуры плавились лётные очки, прикипая к коже. Горела одежда, шлемофон, в дыму и огне было плохо видно. От ног потихоньку оставались только кости. А там, за спиной лётчика, раздавался плач. Дети боялись огня, им не хотелось погибать. И Александр Петрович вёл самолёт практически вслепую. Превозмогая адскую боль, уже, можно сказать, безногий, он по-прежнему крепко стоял между ребятишками и смертью. Мамкин нашёл площадку на берегу озера, неподалёку от советских частей. Уже прогорела перегородка, которая отделяла его от пассажиров, на некоторых начала тлеть одежда. Но смерть, взмахнув над детьми косой, так и не смогла опустить её. Мамкин не дал. Все пассажиры остались живы. Александр Петрович совершенно непостижимым образом сам смог выбраться из кабины. Он успел спросить: «Дети живы?» И услышал голос мальчика Володи Шишкова: «Товарищ лётчик, не беспокойтесь! Я открыл дверцу, все живы, выходим…» И Мамкин потерял сознание. Врачи так и не смогли объяснить, как мог управлять машиной да ещё и благополучно посадить её человек, в лицо которого вплавились очки, а от ног остались одни кости? Как смог он преодолеть боль, шок, какими усилиями удержал сознание? Похоронили героя в деревне Маклок в Смоленской области. С того дня все боевые друзья Александра Петровича, встречаясь уже под мирным небом, первый тост выпивали «За Сашу!»… За Сашу, который с двух лет рос без отца и очень хорошо помнил детское горе. За Сашу, который всем сердцем любил мальчишек и девчонок. За Сашу, который носил фамилию Мамкин и сам, словно мать, подарил детям жизнь.

1 просмотров • 3 месяца назад

О Великой Отечественной Войне

алкоголь ВОВ врачебные истории дети доброе слово дочь животные истории из жизни мама семья сильная личность сострадание

Сашка крикнул: "Христос Воскрес!"

20 лет назад всю страну облетели слова Саши Погребова из Беслана, которые он крикнул чеченскому бандиту в лицо: "Христос Воскрес!" и первым выпрыгнул в окно осаждённой боевиками школы. Он вывел почти сотню ребятишек.Потрясению взрослых людей не было предела, когда среди взрывов и выстрелов той страшной бойни, из разбитого окна выскочил окровавленный мальчишка, а за ним вдруг повалили девочки в разодранных окровавленных, грязных платьях, малыши в трусиках, все в крови, своей и чужой, в пыли и пороховой гари. Там, откуда бежали дети, рвалось и ухало, свистели пули. Боевики не ожидали такого поступка от запуганных насмерть детей, которые, до сих пор, беспрекословно, все сидели по углам, сбившись в хаотичные кучки , трясясь от страха. И вдруг, рванули, как по команде, за одним пацаном! На счастье, в переулке дежурила "Скорая", на которую бежавшие дети налетели. Сашку подхватили на руки, он стал первым пациентом у врачей в этом кошмарном дне. Дети бежали один за другим, мужчины бросались к своим автомобилям - везти детей в больницы. А Сашка лежал лицом вниз на носилках и еле слышно, дрожавшим голосом, рассказывал врачам, время от времени переводя дыхание и глотая слёзы, что с ним произошло: - Боевики над нами издевались....били нас...пинали берцами. Воды не было, и мы все пили мочу. Мы все раздетые сидели, они разрывали на нас одежду, даже на девочках, и один террорист увидел у меня крестик на шее. ... Он начал тыкать стволом автомата в мою грудь и потребовал: "Молись перед смертью своему Богу, неверный!". И сорвал крестик с шеи. Мне было очень страшно! Я не хотел умирать! Я не знал как молиться! Про Бога я знал только два слова. И я закричал: "Христос Воскрес!" И бросился в открытое окно...не знаю как это получилось. Позже, мама одной из спасшихся девочек говорила репортёрам, что её дочь в числе сотни других побежала за этим смелым мальчиком, сама не знает, почему....какая то Сила подняла с пола и толкала к окну. Услышала этот истошный крик:"Христос Воскрес!" и побежала...... Многие остались там...а она побежала.... Диана изрезала все свои ступни битым стеклом, как все бежавшие дети. Но жива! Жива! Не зря она, мама, молилась под стенами школьного здания всё время, пока дочь с другими детками была в заложниках.. Мать свято верит, что Диану спас Бог! Два слова:"Христос Воскрес!", выкрикнутые в отчаянии одним мальчиком, спасли в тот день сотню жизней. Господь умеет спасать тех, кто понадеялся на Него всем своим сердцем!..

1 просмотров • 3 месяца назад

Врачебные истории

бандиты внутренняя сила врачебные истории дети дочь животные мама молитва моя половинка простая радость

Проси Сына моего.

Вспоминаю случай из своего далёкого детства. Случай, перевернувший всю мою жизнь. Мы были деревенскими, и, когда начался голод, мать не стала ждать, пока все её дети погибнут, а снарядила нас, старшеньких, в город. – Идите, детки, идите, может, и прокормитесь. Что подадут, что попросите. А тут – совсем худо. – Мам, а ночевать-то где? – спросил я. – В подвалах ищите, в конюшнях, а лучше – к Храму Божьему держитесь поближе. Прощание было коротким. Старый армяк на мне, сестрёнке мать дала свой платок. И пошли. Мне в ту пору исполнилось двенадцать, а Маше – семь лет. Город ошеломил нас: крики, суета, всюду движение. Но стоило свернуть с главной улицы, и становилось тихо, как в деревне. Я не боялся, а сестрёнка пугалась, все норовила спрятаться мне в бок, пищала: «Саш, а мож, вернёмся? Мамка дома…» Мамка-то дома, да только не ждёт. С ней четверо остались. Я внимательно оглядывал подворотни. Подвалы закрыты, конюшни и подавно. Тогда я поднял голову и стал смотреть вверх. Немного погодя увидел, как заблестели верхушки куполов. Туда и потянулись. Городской храм – не чета деревенскому. Высокие ступени, белокаменный. Я заробел. Как подойти, как просить? Поодаль, ближе к воротам, стояли нищие: все больше калеки, старички и старушки. Но я не смел стать рядом, мне что-то мешало, внезапно стало душно и тяжело. Из открытых дверей поодиночке выходили люди. День был будничный, обедня, по всему, давно кончилась. Я вошёл, покружил, посмотрел на горящие свечи, полюбовался резными воротами алтаря. Тихо, спокойно. Но что же делать? – мучил вопрос. Вышел из храма. Сестрёнка ждала на ступеньках. Она хотела есть, но молчала, надеялась на меня. Мимо прошла хорошо одетая женщина. Я проводил её взглядом – и вдруг бросился к ней, горячо умоляя: «Матушка, матушка, возьмите меня в работники, я всё умею! Я – деревенский, сильный. Воду носить, дрова колоть, и за лошадьми…» Но женщина заторопилась прочь, оглядываясь на меня чуть ли не в ужасе. Однако я не огорчился, наоборот, обрадовался, потому что, как мне казалось, нашёл решение. Наниматься в работники – это привычно: мать всегда посылала нас по деревне, людям помогать. Нас и накормят, и, бывало, заплатят. Только тут меня никто не знал. Я кидался к одному, к другому – все спешили мимо, оглядываясь подозрительно, с опаской. Время шло. Сестрёнка жалась в платок. Нищие познакомились с нами, стали её учить: «Ты ручку-то протяни, протяни, не бойся». Она вытянула руку. Пальцы посинели от страха и напряжения. Глаза с мольбой смотрели на меня: «Саш!» Мне стало не по себе… Сырая осень загнала солнце за тучи, потянуло ветром. Ни еды, ни ночлега. Ей что-то подали, мелкую монету, и я тут же спрятал её глубже в карман, чтоб не потерять. К вечеру мы совсем отчаялись. Нищие разбрелись кто куда, храм закрыли. Оказавшись за оградой, я почувствовал, что надеяться не на что, взял сестру за руку и пошёл. Купить что-либо на монетку оказалось невозможно: слишком мелкая. Остановился и огляделся вокруг. Окна светились тёплым сиянием огоньков. Столько еды, тепла! Ладошка сестры окоченела от холода. Мы забились в какой-то угол между домами, где ветер не так донимал, я натаскал соломы, разбросанной по переулкам, обнял её покрепче. Зажмурился, а перед глазами – дом. Дрова ещё оставались, и мать топила, и даже когда голодно, всегда находилось место между младшими братьями и сёстрами, чтобы согреться и уснуть. Вернуться? Но её глаза… С ней четверо остались. Я самый старший, а значит, ел больше всех… Через три-четыре дня стало понятно, что нам не выжить, не прокормиться. Подавали так мало, что едва хватало на маленькую лепёшку, пару яблок. Сестра ослабла и уже не могла стоять, она сидела на ступеньках, склонив голову на плечо, и всё время молчала. Ночевали мы за храмом, в кустах, прижавшись к стене: берегли силы. …Той ночью поднялся ветер и выгнал нас из убежища. Взяв сестру на руки, я перенёс её ближе к дверям: здесь было тихо. И задремал. Внезапно дверь храма распахнулась, и из неё вышла Женщина. Я даже не понял, почему проснулся. Просто открыл глаза и увидел Её: невысокого роста, одета в глухое монашеское одеяние, на голове плат. Подойдя к нам, склонилась и глянула мне в лицо. Я похолодел. Вдруг Она открыла уста и тихо сказала: «Что ж ты не молишься? Проси Сына Моего!» Затем повернулась и скрылась внутри. Церковь открыта! – осенило меня. В один миг я очутился у двери. Та была заперта, и большой замок висел так, как сторож оставил его. Я долго дрожал, пытаясь унять страх, и жался ближе к сестре. Пока вдруг слова не ожили в моей памяти: «Что ж ты не молишься? Проси Сына Моего…» Какого Сына?! Едва я дождался утра. Церковный сторож не спеша открывал дверь, а я стоял рядом, подпрыгивая от нетерпения. Вошёл, рысцой обежал храм, заглянул в каждый угол: Женщины не было. И вот, в тот момент, когда я стоял, озадаченный, на меня с большой, во весь рост иконы глянула Богородица. Столько раз я смотрел на этот чистый Лик, но лишь сегодня увидел глаза. Это были те же глаза, и выражение то же! Долго я вглядывался. И чем больше смотрел, тем отчётливее стучало сердце: Она! Её Лик! Мой детский разум не мог понять: как, почему. Я просто смотрел и видел ту же мягкую линию губ, ту же ласку, когда Она сказала: «Проси Сына Моего!» Огляделся, поискал глазами священника. Рассказать? И смутился: да кто ж мне поверит? И тогда я повернулся к Сыну. Молиться я не умел. Когда жив был отец, он всегда серьёзно, неторопливо читал перед едой «Отче наш», и мы все негромко повторяли. Но отец умер, и в доме не молились. Я зашёл за колонну, сосредоточился. «Отче наш, Иже еси на небесех, – начал тихонько, – да святится имя Твое…» Молитва лилась легко, схваченная раз и навсегда прочной детской памятью, но что означали эти слова – я не понимал. Закончил, перевёл дух, и вдруг просто поднял голову, глянул Ему в лицо – и горячо, горячо зашептал. Я рассказал Ему всё: и про голод, и про мамку, и про то, что она не виновата, ведь нас шестеро в семье, а отца давно нет, и лошадь продали, потому что некому пахать. И про сестру, которая там, за дверью, милостыню просит, только не дают, а если и дают, то так мало… Чего только я не наговорил в тот первый раз! Он слушал меня, глядя спокойными, глубокими глазами. А я весь вспотел, несколько раз утирал набегающие слезы, но плакать не хотел, а просто говорил и говорил. И когда закончил, опустился неловко на колени и прижался лбом к холодной стене. Растревоженная душа моя болела, но в неё уже вселилось что-то новое, неизведанное ранее: покой, чувство защищённости. Я не ожидал, что сию минуту в моей жизни что-то изменится, просто не думал об этом, но успокоился, потому что попросил… Времени прошло немало. Когда вернулся к сестре, она стояла, плотно зажав конец платка в кулаке. Так я научил: подадут что – прячь в платок и держи крепко, пока мне не отдашь. Маленькая, ещё потеряет… Она раскрыла ладонь, и я глазам своим не поверил: на тёмной ткани сияла чистая серебряная монета! У меня едва ноги не подкосились. Голод, только что пережитое волнение сделали меня слабым, и я упал на ступени. Отдышался, унял дрожь. Потом резко поднялся и побежал в лавку. Лавочник подал мне белую булку и целую горсть мелкой монеты: сдачу. Сестре я купил леденец. А потом всё потекло. Люди привыкли ко мне и звали помочь по хозяйству, давали маленькие поручения. Сестрёнка просила, а я – целый день то туда, то сюда. Ощущение было такое, будто Кто-то сильный вмешался в нашу судьбу. Ничего не выдумываю, я это видел! Едва начиналось утро, и открывали храм, я входил, прятался за колонны и молился. Я не просил – умолял! Благодарил, рассказывал, сколько заработал, и что нас уже несколько раз звали ночевать добрые люди, и многое другое. Изливал свою радость – и убегал. Уже глубокой осенью знакомая барыня взяла меня в услужение, в свой дом. А Марию в приют устроила. Ей там платьишко дали, шубейку тёплую. А я и вовсе в новом ходил. Хозяйка приказала меня и одеть, и обуть. «Я когда увидела, Саша, как ты молишься, – сказала она мне много времени спустя, – то сразу поняла: такой человек ни обманывать, ни воровать не станет». Так и жил у неё. Старался, как мог, с утра до вечера то по поручениям, то по дому. Мы, деревенские, к работе привычные. Даже не уставал. А когда настала весна, отпросился у барыни на три дня и поехал домой. Нашёл на рынке мужиков из наших мест, заплатил. Погрузил на телегу мешок картошки, муки. Когда добрался, оказалось, мать похоронила двух младшеньких, сестрёнку и брата. Она долго меня обнимала, просила прощения. «Мам, ну, ты что…» – отнекивался я басом. А когда все уснули, рассказал ей про ту Женщину из храма. Она опять заплакала, потом встала на лавку, взяла из красного угла икону Божьей Матери и нежно поцеловала. Елена Черкашина

1 просмотров • 3 месяца назад

За пределами логики

алкоголь внутренняя сила дети животные истории из жизни мама молитва моя половинка Папа простая радость семья сильная личность сын христианская любовь

Показано 37-45 из 103 рассказов (страница 5 из 12)